«Коллективный Брейвик»
В рамках спецпроекта «НВ», посвящённого Первой мировой войне, известный философ Александр Секацкий размышляет о «мистической сущности» событий 1914–1918 годов
Александр Секацкий, философ, писатель:
Несмотря на сравнительно небольшую удалённость от нас, Первая мировая война остаётся одним из самых мистических событий в истории человечества. Пожалуй, она не менее загадочна, чем исчезновение шумеров, если даже не больше. Ведь фактически она произошла «на ровном месте», и мы до сих пор не знаем её подлинных причин.
Наверное, в попытках осознать истоки Первой мировой нам в состоянии помочь лишь некоторые структурные, почти нумерологические сопоставления. Известно, что в 1912-м, за два года до её начала, затонул «Титаник», этот великий «Ноев ковчег» тогдашней европейской цивилизации, на котором были представлены все её достижения, буквально «каждой твари по паре». Это событие стало первым предупреждением, указывающим на возможную катастрофу. А в августе 1914 года мы увидели эту катастрофу в полноте своего воплощения, как нечто сопоставимое с разрушением Вавилонской башни.
Бытует мнение, что к Первой мировой привёл всплеск национализма и шовинистический угар, захлестнувший европейские страны. Но если внимательнее присмотреться, то это явление не имело в начале ХХ века яркой специфики. «Шовинистический угар» начался в Европе как минимум во времена Крымской войны, а может быть, и раньше – после крушения наполеоновской Европы. И в этом смысле формирование Антанты и Тройственного союза по степени риторики мало чем отличалось, скажем, от риторики середины XIX века.
У Первой мировой войны действительно не было серьёзных идеологических причин. Крупнейшие гуманисты того времени подчёркивали: «Мы – люди цивилизованные, а не дикари. И если возможны противоречия между государствами, то лишь по поводу дележа колоний». Но, согласитесь, дискуссии на тему того, чьи интересы – Британии или России – возьмут верх в Афганистане или Тибете, сложно назвать идеологическим спором. Это не антифашизм 1940-х годов, противостоявший Третьему рейху, который, как бы мы ни относились к нацизму, тоже опирался на определённую идеологию. В общем, Первая мировая не вызвала к жизни никаких особых идей, если не считать таковыми уже упомянутую выше политическую риторику.
Действительно, во время той войны мы видим в Европе кратковременный «обморок гуманистики», когда именитые гуманисты в Германии и Франции, включая Ромена Роллана, вдруг стали националистами. На столь же короткий период многие творческие люди в России поддались похожим настроениям – те же Сергей Есенин и Владимир Маяковский писали, к примеру, антигерманские стихи. Но эта волна довольно быстро схлынула, а война продолжалась вплоть до 1918 года. И понять, почему и за что люди в таких масштабах продолжали друг друга убивать, крайне затруднительно.
Возможно, наиболее любопытную трактовку Первой мировой войне дал Зигмунд Фрейд, который посвятил ей целый ряд работ и даже под её влиянием поменял свою концепцию. Шокированный опытом этой чудовищной катастрофы, случившейся на ровном месте, он ввёл различие между понятием страха и понятием испуга. Фрейд говорил о том, что страх, который предшествует самому событию и зачастую его подменяет, является повседневным, знакомым нам явлением, с которым вполне можно жить. А вот внезапный испуг становится первичной травмой «великой фиксации», которая мгновенно погружается в подсознание и ведёт своё скрытое невротическое развитие. В качестве примера он приводит зрителя, который, сталкиваясь с бегущим на него быком по улицам Толедо, начинает заикаться. Вот и нашу цивилизацию, которая столкнулась с Первой мировой войной, Фрейд сравнивает со зрителем, на которого несётся бык. Действительно, конфликт 1914–1918 годов сыграл роль первичной травмы или фиксации, до сих пор нами не выговоренной и не проанализированной. Пожалуй, именно отсутствие «страха божьего», то есть, представления о неминуемом возмездии, которое так или иначе коснется каждого, привело к тому, что никто не стал особенно цепляться за мир. Равновесие страха установилось лишь после Второй мировой, и мы не знаем, в какой мере мы обязаны атомной бомбе тем, что Третья мировая так и не состоялась...
Как философу и историку журналистики, Первая мировая мне интересна во многом потому, что именно в это время набрали силу и влияние такие могущественные сегодня корпорации, как спецслужбы и средства массовой информации. Так, события 1914–1918 годов я называю великим лохотроном шпионажа, потому что они продемонстрировали грандиозный провал всех спецслужб мира. Тайные игры разведок, которые велись как минимум с конца XIX века, в очередной раз подтвердили простую истину: с точки зрения презумпции гиперподозрительности мир совершенно неуправляем. Шпион как инструмент, спецоперация или провокация – суть вещи, которые практически невозможно обратить в свою пользу, поскольку последствия крайне трудно просчитать.
Примеров тому великое множество. Возьмём хотя бы сербского националиста Гаврилу Принципа, которого подозревают в причастности к трём, а иногда и к четырём разведкам. Или вспомним, что царская охранка специально подкармливала своих агентов внутри боевого крыла эсеров и внутри РСДРП, закрывая глаза на Александра Парвуса и прочих. В итоге она потерпела полное фиаско, фактически вырыв себе могилу. Однако то же самое можно с уверенностью сказать и о германском генштабе, который отчасти финансировал большевиков, и в частности Ленина, чего сам Ильич никогда не скрывал, говоря, что деньги на революцию он возьмёт хоть от дьявола. И что это в итоге принесло? Ноябрьскую революцию в Германии и полный разгром империи кайзера, о чём Ленин с Троцким говорили прямо, пока наивные дурачки из Берлина надеялись использовать революционеров в своих интересах.
Подобные примеры можно отыскать и в наше время. Вспомните какого-нибудь Усаму бен Ладена, подготовленного при участии ЦРУ, но впоследствии ставшего главным организатором терактов 11 сентября. Однако все эти примеры будут меркнуть на фоне Первой мировой войны, когда спецслужбы Великобритании, Германии, Франции, России и Австро-Венгрии дружно проиграли, потому что гибель 10–20 миллионов человек не может обернуть в свою пользу ни одна из сторон.
В целом мир шпионажа – это какие-то фантастические игры человечества, которые ведутся с непонятной для нас целью. Возможно, этот лохотрон радует и развлекает сильных мира сего: им интересно, где ФСБ опередит Моссад, а где проколется ЦРУ.
СМИ выступали в роли провокатора
Ещё один любопытный аспект событий 1914–1918 годов связан со СМИ. Дело в том, что к концу XIX века медийная среда – тогдашня пресса – окончательно сформировалась как четвёртая власть. Стало ясно, что журналист, репортёр оказывают колоссальное влияние на общественное мнение, поэтому с ним должны считаться сильные мира сего. И история отношений Антанты и Тройственного союза постоянно проходила через усилитель СМИ. Политические события на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей», Figaro, Suеddeutsche Zeitung или британских газет выглядели немножечко ярче, сильнее, хищнее и злобнее, чем на самом деле.
В результате этой метаморфозы реальные политики, принадлежащие к первой и второй ветвям власти, начали побаиваться представителей четвёртой власти. Ещё бы – они требовали быть последовательными, крича, например: «Надо защитить наших сербских братьев!» И Николай II, который невероятно тяготился своей ролью императора-самодержца и не хотел никакой войны, под их нажимом шёл в атаку. Ему ведь постоянно говорили: «Наши сербские братья пострадали. Нам нужно дать достойный ответ. Иначе во всех газетах мира будет написано о нашей слабости». То есть начиная с ХХ столетия СМИ всё чаще выступали в роли провокатора, тем более что тогда ещё не существовало запрета на прямое присутствие журналистов на встречах политиков. Поэтому значительная часть вины за развязывание Первой мировой лежит именно на прессе.
К счастью, из этого негативного опыта человечество сделало некоторые выводы. Буквально после Первой мировой войны появился новый формат – «без галстуков», а также многочисленные пресс-секретари и пресс-атташе. Политики приняли все необходимые меры предосторожности, чтобы они могли без посторонних журналистских глаз сидеть в тёмной комнате, свободно посылать друг друга куда подальше и спорить, как обычно спорят на базаре. А после этих переговоров пресс-секретарь мог в предельно бессодержательной форме сообщить об их итогах в пресс-релизе. И эта техника безопасности в работе с четвёртой властью, появившаяся в 1920-е годы, спасает сегодня мир от многих войн.
Приговор утопии Просвещения
Безусловно, Первая мировая стала водоразделом с точки зрения доминанты коллективного самосознания общества. На протяжении столетия, предшествовавшего кровавой бойне 1914–1918 годов, всё, что было связано с подспудным, пещерным, бессознательным началом человека, старательно замалчивалось. Архаические проявления психики и экзистенциальные вопросы подчас объявлялись недостойными современного образованного гражданина.
Такое положение вещей неудивительно – в средствах массовой информации, самосознании писателей и мыслителей начала ХХ века всё ещё господствовала просвещенческая утопия с её культом разума и прогресса. Доминировала социальная инженерия, а самым актуальным был вопрос: «Что ещё можем сделать, чтобы отсталую, непроработанную знанием человеческую сущность иллюминировать ещё больше?» Главная тема всех медийных речей того времени – торжество науки, прогресс, смягчение нравов, «мы больше не допустим» и «мы больше не погрузимся в архаику войны».
Да, накануне Первой мировой бушевала полемика между российской и немецкой прессой, а иногда – несмотря на союзнические отношения в рамках Антанты – между российскими и британскими газетами. Но эти дебаты проходили в рамках общей системы координат, когда ценности Просвещения не подвергались сомнению. И если «Ведомости» критиковали своих оппонентов, то в основном лишь за то, что европейские политики отходят от истинного пути прогресса.
Чем ближе к 1914 году, тем сильнее звучали эти речи. Скрытое напряжение в европейских обществах постоянно накапливалось. И вот, наконец, вспыхнула одна из самых беспощадных войн в истории человечества, которую по уровню жестокости в чём-то превзошла даже ужасы Второй мировой. Эта бойня шла на уровне абстрактных принципов, которые в теории могли бы подкорректировать друг друга, но на практике корректировались отравляющими газами, артиллерией и – ввиду отсутствия пенициллина – чудовищными смертями на операционном столе. Парадокс состоял в том, что именно так выглядело воплощение лозунгов Просвещения, их телесная реализация. Поэтому неудивительно, что именно Первая мировая война подписала приговор просвещенческой утопии. Конечно, полностью эта утопия не исчезла, она скрытым образом продолжается и сегодня, но доселе невиданная бойня лишила её господствующего положения в самосознании людей.
Произошедшую смену вех хорошо показывает опять же история журналистики. Кто были главными героями довоенной прессы? Авиаторы и воздухоплаватели. Учёные в своих лабораториях. Натуралисты типа Паганеля, которые ради интересов науки готовы проникнуть во все джунгли. Полярники вроде Амундсена, Нансена и Пири, за подвигами которых весь мир следил с восхищением. Наука воспринималась как героическое начало, как будущее человечества, а тот, кто сомневался в её величии, объявлялся архаистом и вообще дураком.
Но вот закончилась Первая мировая война, и все прежние герои – натуралисты, ботаники и авиаторы – исчезли со страниц газет и журналов. Постепенно господствующим настроением в прессе становится алармизм. Отважных естествоиспытателей сменяют «зелёные» – экологи, которые вовсе не хотят никаких вивисекций, а, наоборот, призывают жить в гармонии с природой. Причём некоторый реванш такого экологически-мистического сознания произошёл уже в 1920-е годы, и сегодня он явно преобладает.
Конечно, на этом фоне немножко особняком стоит СССР, что связано с его некоторой герметизацией. Когда период советской коммуны сменился эпохой сталинской империи, мы увидели удивительное контрабандное возвращение героев довоенной эпохи. Все эти авиаторы, воздухоплаватели, естествоиспытатели и полярники дополнились танкистами и вообще людьми, у которых вместо сердца – пламенный мотор. Но этот пафос быстро исчез вместе с СССР, если не раньше. И сегодня восхищаться героями XIX – начала XX века можно разве что в форме постмодернистского стёба.
Европейцы задыхаются от внутренней цензуры
Возникает вопрос: возможен ли сегодня военный конфликт, аналогичный по своим масштабам событиям 1914–1918 годов? К сожалению, на этот вопрос приходится отвечать утвердительно. И главный повод для алармизма состоит в том, что даже в простом психоаналитическом смысле урок Первой мировой войны не проанализирован нами до сих пор. Мы не совершили регрессию к точке начала и не знаем, в чём была эта чудовищная первичная сцена. А это значит, что повторение тех событий, увы, возможно, поскольку равновесие страха нарушено, а никако более прочной гарантии не появилось.
Размышляя над уроками Первой мировой, Зигмунд Фрейд искренне полагал, что избежать страшной, совершенно непонятной бойни можно лишь с помощью… настоящего сеанса психоанализа. Но для этого нужно было откровенно проговаривать всё это скрытое, загоняемое в подсознание, а не отделываться риторическими речами о торжестве разума и прогресса. Ведь идея психоанализа состоит в том, что нельзя таить в себе ничего гибельного и разрушающего – иначе развитие пойдёт по невротическому сценарию, обернувшись истерией и взрывом. Всё в этом мире достойно обсуждения.
Увы, но сегодня мы снова подошли к состоянию, напоминающему ту ситуацию, которую Фрейд наблюдал в 1910-е годы, хотя и немного в другом контексте. Посмотрите на современный Запад! Вы увидите там торжествующую, прогрессирующую политкорректность, когда территория внутренней цензуры постоянно увеличивается. Я говорю это как человек, регулярно бывающий на разных европейских конференциях. Мне искренне жаль моих коллег, которые не знают, можно ли назвать цыган цыганами, как именно нужно называть детей с отклонениями в психическом развитии. Они всего на свете боятся, поэтому вынуждены говорить только некоторые всем привычные банальности. В результате приходится констатировать смерть политологии и социальной философии.
У нас на философском факультете СПбГУ часто бывают западные стажёры. Они не устают поражаться: «Надо же, вы свободно разговариваете про Валгаллу и цитируете Хайдеггера». Да, мы цитируем, обсуждаем, разговариваем – роскошь, которую мои европейские коллеги могут позволить себе всё реже и реже. Они буквально задыхаются от внутренней цензуры, продиктованной страхом быть исключёнными из сообщества, услышать: «Уходи отсюда, ты нам больше не друг!» При этом сами себя европейцы считают носителями свободы слова, лишёнными диктатуры. А раз своего тирана нет, то нужно перебраться в страну, управляемую злобным диктатором, и вести оттуда репортаж, совершенствуя демократию на крошечном пятачке.
Боюсь, что такое поведение ничем хорошим не закончится. Вспомните казус норвежца Андерса Брейвика, который просто взял автомат и пошёл стрелять, поскольку он даже лишён языка, на котором мог бы выразить свои мысли. У него есть только базука и автомат. В каком-то смысле Первая мировая война – это и есть такой «коллективный Брейвик». Но самое страшное – подобные события могут повториться и сейчас, потому что поводов для большой бойни гораздо больше, чем сто лет назад. В любом месте может произойти какая-нибудь очередная сцепка. Американская цивилизация может в очередной раз проявить свою паранойю – их же не смутил ни Вьетнам, ни последующие конфликты с их участием.
Социальная инженерия, когда в реторте выращиваются политкорректные индивиды, как и сто лет назад, чревата непредсказуемыми последствиями. Людей пытаются заставить не просто «правильно» думать и говорить, но и искренне чувствовать политкорректность. Но если заставить говорить ещё можно, то заставить чувствовать практически нереально. Рано или поздно это может породить взрыв, когда людям останется только выход Брейвика. А если представить себе Брейвика на коллективном уровне, то вот вам и очередная мировая война.
Александр Куприянович Секацкий – российский философ, публицист, писатель. Родился 24 февраля 1958 г. в Минске. По окончании школы поступил на философский факультет Ленинградского университета, но в 1977 году был отчислен за изготовление и распространение листовок антисоветского содержания. В 1988 году восстановился в ЛГУ, окончил аспирантуру философского факультета, кандидат философских наук. Один из лидеров идеологической группы, получившей название «Петербургские фундаменталисты». Участник Международной конференции художников и философов современной Европы (1994) в Гамбурге с докладом «Искусство, желания и воля» и в 1998 году в Праге («Метафизика больших городов») с докладом «Метафизика Петербурга». Член Союза журналистов и Союза писателей России, лауреат различных премий в области литературы и журналистики. Автор более 500 публикаций.
Подготовили Анна Дохина, Ксения Сотникова, Михаил Тюркин
