Вот моя деревня...

Около полувека назад исчезла старая русская деревня, с ее культурой и бытовым укладом. А у многих из нас боль от этой потери до сих пор саднит сердце.

Мне восемь лет. На календаре – 1964 год, июнь. Я окончил первый класс и вместе со старшим братом и бабушкой отбываю на лето в деревню к бабушке. Никакой тавтологии: в городе – бабушка городская, а в деревне – деревенская, ее родная сестра.

От Москвы до деревни полторы сотни километров. Но там – другой мир. От большой земли деревню отделяет широкая река. А впечатление такое, словно мы живем на другом берегу безбрежного моря-окияна. 

Автомобильной дороги нет. Есть проселок, но проехать по нему может только гусеничный трактор, да и то в сухую погоду. Телега, запряженная понурой лошадкой, тащится до райцентра с раннего утра до обеда. Сообщения по реке тоже нет. Рейсовые теплоходы проходят мимо нашей деревни, не сбавляя хода.

Магазина в деревне нет – никто не доставляет товары в эту глухомань, хотя потенциальных покупателей достаточно. Поэтому все продукты тащим на себе, сразу на весь сезон. Главное – запасти мешок ржаной и два мешка пшеничной муки, потому что хлеб приходится печь самим.

Электричества нет – вечерами живем при тусклых керосиновых лампах. Зато есть радио – спустя десять лет после войны его сюда все же дотянули. Из черной бумажной тарелки-репродуктора большую часть суток вещает Москва. Это называется «первая программа», хотя второй программы нет и в помине. Два часа в сутки в эфире областной центр.

Еду готовим на двух керосинках. Литр керосина стоит 7 копеек. Это выгодно, хотя на керосинке чайник закипает так долго, что можно три раза помереть от жажды, а на приготовление обеда уходит полдня. Покупать более мощный примус невыгодно – для него нужен бензин, а он стоит 10 копеек за литр. Пенсия у деревенской бабушки – 20 рублей в месяц, и 3 копейки для нее – большие деньги.

Средств связи тоже нет. В центральной усадьбе совхоза – два телефонных аппарата: один – в кабинете директора, другой – в спальне его жены. Но это связь государственная, важная, простых обывателей до нее не допускают. Раз в неделю приходит пешком почтальон с толстой сумкой на ремне. Письмо, адресованное в Москву, идет четыре-пять дней – если не забудут отправить.

А мы, дети, живем себе как ни в чем не бывало. Целый день бегаем на воздухе, купаемся, загораем до черноты, сами делаем себе из деревяшек и консервных банок игрушки. Аппетит у нас зверский, никакие болезни не пристают, неизбежные мальчишечьи ссадины, царапины и порезы заживают стремительно – «как на собаке». Мы с братом – потомки местных уроженцев; наших дедушек, бабушек и родителей все знают, а стало быть, мы свои, здешние. Позорный статус столичных дачников-пижонов на нас не распространяется.

В лесу полно грибов и ягод, в речке полно рыбы. В лугах – море цветущих трав по пояс, в воздухе – тучи бабочек и стрекоз. Днем в ушах звенит от ребячьего гомона, ночью – от оглушительной тишины. Ночная тьма здесь первозданная, жутковатая, черная как чернила – ярких засветок нет ни в деревне, ни в округе, только звездное небо и луна.

…Деревня начала 1960-х давно уже была советской, колхозно-совхозной. Но по состоянию природной среды, по укладу жизни, по оторванности от городской цивилизации еще очень напоминала прежнюю вековую русскую деревню. У местных еще были большие семьи. Еще силен был обычай жить полунатуральным хозяйством – держать птицу и скотину, запасаться со своего огорода овощами и фруктами. Еще пели народные песни, плясали под гармошку, играли в игры, о которых в городе давно позабыли. Еще замужние не решались выходить из дома с непокрытой головой, а женатые в любую погоду носили кепки и кирзовые сапоги, потому что иначе несолидно. Еще дошкольная малышня в теплые дни бегала по дому и по улице голышом – зачем тратиться на одежку для несмышленышей?

И никто не знал, что вся эта старинная благодать доживает последние дни. Едва подросши, дети послевоенного поколения в массовом порядке начнут подаваться в город, и вскоре деревня почти обезлюдеет. Состарятся и уйдут в иной мир все дяди Коли и тети Мани, которых я помнил моложавыми и веселыми. Тогда же начнет чахнуть и скудеть природа: ржаные поля и покосные луга зарастут кустарником и грубыми сорняками, на месте вековых сосновых боров вырастут унылые мелколиственные перелески... 

Русская деревня долго держала удар новой жизни, но на рубеже 1970-х ее устойчивости пришел конец. Города выкачали из деревни людей, а копившиеся последствия сплошной индустриализации и химизации, дотянувшись до глухих лесных краев, сломали установленное веками природное равновесие.

Наша деревня давно превратилась в заурядный дачный поселок. Разве что река осталась в прежних берегах, а остального я, приезжая туда, просто не узнаю. И людей здесь почти никого не знаю – в основном это новые, пришлые люди.

Как-то раз взял карандашик и подсчитал. Сложил всю детскую вольницу, все школьные и студенческие каникулы, все отпуска и побывки. И получилось, что, прожив на свете 56 лет, из них в деревне я провел без малого 8. Наверное, потому меня так тянет в деревню – пусть даже деревни моего детства давно уже нет.

Андрей Кротков, литератор (Москва)