У блокады женское лицо…
Позавчера мы поздравили блокадников, вручили им цветы, медали, ордера на новые квартиры. А потом, как, собственно, и должно быть, занялись другими, важными для нас делами, чтобы спустя год вновь сказать им слова благодарности…
Наверное, это правильно. Вот только беда – день за днем, проносясь над Землей, уносит в Вечность тех, кто может сказать о себе: «Я смотрел в глаза блокады». С каждым новым январем их становится все меньше, и нам нельзя, слишком опасно надолго оставлять без внимания людей, каждый из которых честно делал свою военную работу.
У блокады были тысячи и тысячи лиц – уродливых, трагичных, грозных, а иногда, наперекор всему, добрых или смешных. Одно из них стоит у меня перед глазами по сей день, хотя моей прабабушки, Феодосии Дмитриевны Елисеевой, давно уже нет. Жив лишь сохранившийся на магнитофонной ленте чуть надтреснутый немолодой голос, записанный в конце 1970-х. Потому что в один из вечеров последней в своей жизни зимы она попросила записать на пленку ее воспоминания. И сегодня мне очень хочется передать ее рассказ другим. Дословно, без правки и редакторских купюр…
– Зиму 1942-го мы пережили по ленинградским меркам сносно. К бомбежкам, артобстрелам и людям, застывающим на морозе, как все, почти привыкли… Как сейчас перед глазами стоит – везу внучку на саночках в школу. Смотрю – на набережной лежит моя подруга Валя. Я подошла, наклонилась, глянула ей в глаза. Вижу: уже без мысли, без жизни... Подняла я веревочку санок и дальше побрела. А что было делать-то? Внучке ж в школе в переменку давали миску горячего. А мне надо было на работу, в больницу Бехтерева. Там ведь в блокаду госпиталь открыли, и я в нем работала – полы мыла, до самого вечера…
А потом опять в школу и домой – лепешки печь дочке, внучке и себе. Себе, конечно, самую маленькую, но, слава Богу, было из чего! Потому что перед тем как ехать в эвакуацию, мой муж оставил нам чемодан муки. Это ж тогда царский был подарок! Но Абрам работал главным технологом на мельнице Кирова и каждый день носил муку в малюсеньком холщовом мешочке – я ему его под брюками пришила...
Он ведь у меня третий муж был, и накануне отъезда сказал: «Феня, тебя беру без вариантов. Внучку тоже. А дочь оставь. Прости, но не могу я такую ораву на свою шею вешать!» Я тогда не то чтобы обиделась – чужая же ему Клава, не родная дочь. Но решила сразу: мужья приходят и уходят. А мы вместе останемся в Ленинграде и – будь что будет! Здесь жили, здесь и помрем, если судьба…
В общем, лепешки из той муки как-никак, а помогли нам пережить зиму 42-го. Топились мы, как все, мебелью. И в ту ночь новогоднюю, как сейчас помню, жгли платяной шкаф. Сидели втроем – я, дочь и внучка, в огонь смотрели, молчали… Я много тогда вспоминала, и больше всего почему-то… смешно сказать! – ночную вазу в розовом стеганом, на пуху атласном футляре, что была когда-то, еще до революции, у меня в доме! А потом, уже в эвакуации, на Урале, я получила от Абрама письмо. Он писал, что устроился нормально, и спрашивал, пригодилась ли бутылка довоенной водки, которую он оставил вместе с мукой. А чего было спрашивать-то? Еще как пригодилась!.. Я ее обменяла у военных на пол-лошади, убитой осколком. Так и продержались благодаря Абраму до отъезда из города…
Но, сама не пойму почему, того разговора перед отъездом я ему так и не простила.
Когда вернулись из эвакуации, пришло еще одно письмо, про то, что Абрам погиб. И я ведь тогда слезинки не проронила! Вытащила из узла с вещами иконку Георгия Победоносца, повесила на стену, украсила полотенцем, а молиться не стала. Только выпила рюмку белого – за помин его, Абрамовой, души…
На этом прабабушкин рассказ обрывается, потому что пленка от старого, еще катушечного, магнитофона не выдержала испытания временем. Но, слушая вместе с мамой ее каждый год в конце января, я задаю себе вопрос: а не случится ли так, что через 10, 20, 50 лет наши дети и внуки, уже слишком далекие от событий тех лет, будут воспринимать День прорыва блокады как некое очень давнее, не имеющее к ним непосредственного отношения событие? И сама себе отвечаю: нет! Не должно…
