«Меня можно назвать бездомным»
Молодой режиссер Дмитрий Волкострелов рассказал о том, почему выбрал эту профессию и почему свой дебютный спектакль в петербургском ТЮЗе поставил по современной пьесе
Победитель второй режиссерской лаборатории «ON.Театр» и театральной премии «Прорыв», он взял нашу театральную публику не только – простите за каламбур – скорострельностью (недавний студент мастерской Льва Додина выпустил подряд сразу три спектакля), но и «кучностью», ибо каждая его постановка не по-ученически уверенно попадала в «десятку». «Хозяин кофейни» и «Запертая дверь» по пьесам Пряжко, а вслед за ними и «Июль» Ивана Вырыпаева сделали молодого москвича Дмитрия ВОЛКОСТРЕЛОВА одним из главных петербургских ньюсмейкеров.
– Дмитрий, вы пришли на режиссерский факультет московского Университета культуры и искусств совсем рано – в 15 лет. Когда успели заразиться неизлечимым вирусом театра?
– Да не было никакого вируса и никакого маниакального желания заниматься именно этим. Учился в обычной школе, жил в коммуналке на Чистых прудах, а в 10–11-м классах переживал несчастную любовь, и мне было по существу все равно, куда поступать. Я страдал, читал книжки и стишки писал – выбор за меня сделали родители. Но мне повезло попасть на курс Ларисы Александровны Шаевой, где была хорошая творческая атмосфера: я как-то втянулся в учебу и увлекся режиссурой.
– Следуя фактам вашей дальнейшей биографии, можно предположить, что судьбоносное решение поехать в Петербург к Додину вы приняли после того, как прочли книгу Анатолия Смелянского «Предлагаемые обстоятельства». Тексты на вас всегда оказывают такое магическое действие?
– Ну, я всегда читал и продолжаю читать довольно много.
– То есть вы книжный юноша?
– Будем считать, что книжный.
– Вам в этом году исполнилось 29 лет, так что вы еще успеваете добавить к премии «Прорыв» новую Молодежную премию, только что учрежденную правительством Петербурга.
– Пусть кто-то успевает – для меня это не самоцель. Премии – это, конечно, приятно. Наверное, это необходимый момент саморепрезентации в современном мире и знак включенности художника в профессиональный рынок. Реалии современного искусства таковы, что чем лучше художник включен в арт-рынок и, следовательно, чем лучше он «продается», тем больше у него шансов заниматься тем, что ему по-настоящему нравится. И к любым премиям я отношусь именно с такой утилитарной точки зрения.
– «Злая девушка» – ваш дебют в репертуарном театре, до этого вы ставили спектакли лабораторно-студийные. Успели почувствовать разницу?
– Я не вижу принципиальной разницы между этим проектом и предыдущими. За два месяца репетиций грань между театром проектным и репертуарным как-то стерлась: и штатные артисты, и приглашенные стали единой командой. Просто теперь мне помогают делать спектакль гораздо больше людей. Если работаешь по-честному, а не обслуживаешь чьи-то интересы, с новым проектом ничего не меняется: ты просто продолжаешь однажды начатый путь.
– Вы тоже предрекаете репертуарному театру гибель?
– Больше половины существующих сегодня в России репертуарных театров мне лично неинтересны, и я туда никогда не пойду. Но это не значит, что они не нужны никому и их надо закрыть. С другой стороны, существуют общие для всех театров проблемы – в том числе необходимость ротации художественных руководителей на конкурсной основе. Нередко художественная беспомощность театрального организма начинается с творческой несостоятельности их руководителя.
– Москвич в Петербурге – не такой популярный сюжет, как петербуржец в Москве. Вы обратно еще не собираетесь?
– Для меня нет понятия «вернуться», поскольку, уезжая из Москвы, я записал в своем дневнике, что постепенно исчезает само понятие дома: меня сегодня можно назвать бездомным.
– А какие очаги культуры, кроме 2–3 почитаемых вами петербургских театров, вы чаще всего посещаете?
– Чаще всего я посещаю интернет. Конечно, есть творческие личности в нашем городе, которые мне все-таки интересны, пусть даже и не близки. Я признаю в них больших мастеров, которых есть за что уважать. Но фильмов я смотрю гораздо больше, чем спектаклей. Смотрю опять же в интернете, потому что в городе почти нет мест, где можно на большом экране увидеть то, что мне хочется посмотреть.
– Какое самое сильное театральное впечатление последнего времени вы можете припомнить?
– В рамках фестиваля «Золотая маска» был проект «Польский театр в Москве», я посмотрел все спектакли, которые они привезли, и был действительно сильно впечатлен.
– Если идти по пути сравнений, чей режиссерский метод вам все-таки ближе?
– Я стараюсь уважать все методы, кроме совсем уж профанационных, но иду своей дорогой. При этом не готов говорить о каком-то «своем методе». Хотя порой мне кажется, что задачи, которые я ставлю перед актерами на репетициях, обычный артист выполнить не в состоянии… И все-таки они верят мне и идут за мной. Был, правда, случай, когда артист отказался продолжить работу, поскольку «текст не соответствовал его художественным устремлениям»…
– Это был актер «старой школы»?
– Нет, совсем молодой – лет двадцати с небольшим. И хотя я отнесся к его позиции с пониманием, но мне кажется, что актер по определению – тот человек, который должен стараться изучить как можно больше театральных языков. Не зря ведь говорят: сколько языков ты знаешь, столько раз ты – человек. К театру это применимо в полной мере. А этот случай – типичный для русской театральной школы, заточенной под одного мастера, который становится для актера вторым отцом в искусстве. Он на все смотрит через призму этой личности, но призмы-то могут быть разными, и чем их больше, тем лучше.
– Вот Олег Иванович Янковский не стеснялся признавать, что как артист он – только глина в руках режиссера.
– Ну о такой «глине» можно только мечтать – он не только великий актер, но и масштабная личность. Меня ведь в работе не столько актерская сущность интересует, сколько сам человек.
– А чем вам интересен именно Павел Пряжко и современная драматургия?
– Все тексты Пряжко я готов ставить не глядя, потому что задачи, которые он ставит перед театром, завораживают своей сложностью. К каждому новому тексту нужно искать свой театральный язык: одним и тем же ключом эти двери не открываются. Как говорит наш художник Перетрухина, Пряжко – это такой Ларс фон Триер от театра: каждый раз изобретает новый закон, разгадать который непросто. При этом Паша абсолютно созвучен современности. Драматург очень мощно связан с реальностью и очень точно ее транслирует. Чтобы эти тексты звучали правдиво, актер должен отойти от привычной системы координат. У кинорежиссера Марины Разбежкиной на Facebook’e был очень смешной пост: «Лечу от метафор. Дорого». Так вот, метафоричность в современном искусстве плохо работает. Она так или иначе всегда связана с эстетикой модернизма и постмодернизма. Конечно, это изобретение на века, но сейчас появляются совсем иные течения в искусстве, которые можно условно назвать новым гуманизмом. И если постмодернизм занимается прежде всего конструкциями, то новый гуманизм завязан на человеке. Как и тексты Павла Пряжко.
– Кто-то полагает, что материал «Злой девушки» скорее похож на сценарий документального фильма. Чем эта драматургия может увлечь современного зрителя и какой условный язык вы нашли для ее воплощения?
– Для меня очевидна математическая закономерность: если меня что-то увлекает, то автоматически это может заинтересовать еще какое-то количество людей. И это на самом деле абсолютно театральный текст: его гораздо легче воспринимать на слух, чем читать глазами. В этой постановке нет никакой условности: есть одно пространство на всех, объединяющее зрителей и людей, ко торые рассказывают историю.
– В чем был предмет вашего режиссерского поиска?
– Моя задача в том, чтобы найти именно театральный, а не кинематографический язык, максимально адекватный этому тексту, действительно похожему на сценарий. Хотя приемы кино довольно часто используются в театре, наиболее близкий пример – затемнение. Наша задача – театральная реконструкция реальной жизни. Для меня театр – это реальность.
Беседовала Татьяна Позняк
