Этот страх у нас жизнью зовется…

Не каждый человек способен противостоять своей эпохе. Иных она раскатывает в лепешку, как асфальтовый каток. Но не спешите смеяться над этим несчастным – неизвестно, каким бы вы оказались на его месте.

Несколько дней назад в центральной больнице небольшого подмосковного городка на 82-м году жизни скончался З., один из местных жителей. В числе тех немногих, кто его неплохо знал, довелось быть и мне…

Вуз, в котором я учился, был прописан не в столице, а в ближайшем Подмосковье, на расстоянии броска камнем от административной границы города. При кафедре литературы, под патронажем преподавателей, действовало скромное литобъединение, которое я усердно посещал. Каким образом появился на наших собраниях З., не помню. Но сам запомнился отчетливо. Ему было уже крепко за сорок, и нам, студентам, он годился в отцы. Худощавый, невысокий, с непропорционально большой головой. Крупные оттопыренные уши и нос башмаком, на котором прочно сидели сильные очки в массивной роговой оправе. С наружностью контрастировали массивные кисти рук, такие бывают у плотников или сталеваров. Говорил З. всегда тихо, шелестящим голосом, в извинительной манере, с постанывающими интонациями.

Я оказался в числе троих «литовцев», которых он – далеко не сразу – допустил в свое одинокое обиталище – неуютную однокомнатную квартирку на первом этаже хрущевской пятиэтажки. Главное место в квартире занимали груды рукописей. Именно рукописей – не имея возможности скопить средства на покупку пишущей машинки, З. писал от руки. Судя по количеству исписанной бумаги, его механическое литературное трудолюбие и усидчивость были грандиозны. В напечатанном виде это заняло бы десятка полтора толстенных томов. Он сочинял решительно во всех жанрах – писал романы в нескольких частях с прологом и эпилогом, рассказы, пьесы, стихи… Все его сочинения были исключительно выдержаны идеологически, строго по-советски правильны и соцреалистичны. З. повествовал о достойных людях, проживших безупречно честную жизнь, о трудовых свершениях рабочих коллективов, о борьбе новаторов и консерваторов, о чистых чувствах и больших любовях. Ни один самый суровый советский критик-цензор не смог бы придраться ни к единой букве в его текстах. Но читать все это было совершенно невозможно – любой текст, суконно-серый, отправлял вас в объятия Морфея, даже если вы страдали хронической бессонницей. 

У З. не было ни семьи, ни родни, ни любимой женщины или друга. Средства к жизни добывал, служа вахтером в каком-то учреждении. А в свободное время, которого у него при таком образе жизни было предостаточно, – писал.

З. можно было принять за типичного графомана-неудачника, если бы не история его детства, отрочества и юности. В 1937-м его отца арестовали по ложному доносу, обвинили во вредительстве и расстреляли. Мать сумела уберечь себя и семилетнего сына от лап сталинской охранки довольно просто – оставила Москву, перебралась в Подмосковье и затаилась. Маленький З. рос в вечной тревоге и оглядках, по съемным углам, в полуголоде и в обносках. И навсегда остался подавленным и испуганным перед внешним миром. Он жил – а точнее, существовал, – стараясь не высовываться, не обзаводиться контактами и довольствуясь минимумом. Даже собрания нашего литобъединения он стал посещать, только выяснив предварительно, нет ли в них чего-нибудь недозволенного.

Строго говоря, в тогдашних условиях и при тогдашних требованиях к литературе З. вполне мог бы печататься. И, чем черт не шутит, вполне мог составить себе какое-никакое писательское имя. Но когда я, удивившись его безвестности, намекнул на возможную публикацию, он испуганно замахал руками и немедленно замял разговор. И настойчиво попросил никому не говорить о его тайных литературных свершениях.

Даже теперь, спустя десятилетия, я не вполне понимаю, какие творческие импульсы двигали этим сверхплодовитым непубликующимся писателем. Какие мотивы побуждали его гробить массу времени и сил на создание литературных произведений, заранее не предназначенных к печати и обреченных зарастать квартирной пылью. Что заставляло этого добровольного изгоя-затворника даже наедине с собой творить в текстах политические молитвы и отбивать идеологические поклоны? Неужели страх, пережитый в далеком прошлом? Или абсурдное желание самореабилитации в собственных глазах – при полном отсутствии обвинений? И зачем нужно было стремление продемонстрировать непонятно кому «верность» и «правильность» своих убеждений и взглядов – в эпоху, когда таких демонстраций, ни прилюдных, ни кабинетных, уже ни от кого не требовали? 

А может быть, З. просто нравилось писать, как чеховской Вере Иосифовне, героине «Ионыча»? Во всяком случае, всезнающий интернет ни разу не отобразил имя З., а это значит, что и во времена великих послаблений он не опубликовал ни строчки.

Теперь же все написанное им наверняка сдано посторонними людьми в макулатуру и сам он тоже отошел в вечность. Прожил незаметно и умер так же. Зачем? Нет, правильнее спросить: за что?

Андрей Кротков, литератор (Москва)