Что в имени тебе его?..

В 1914-м, на 19-й день после вступления страны в мировую войну, столица Российской империи была переименована в Петроград. Инициатива исходила непосредственно от Николая II. Император считал, что в войне с Германией первый город государства не должен носить немецкое имя.

На самом деле это было сущей нелепостью. Славянизировать имя города не требовалось: первую его часть царь Пётр заимствовал из латыни, а вторую и третью – из голландского. Немецким тут и не пахло.

И народ это хорошо чувствовал, сразу и навсегда сократив царский заковыристый триптих до простого и общепонятного – Питер. Именно так, опять-таки на голландский манер. Потому что в ту пору учителями были голландцы, да и сам Пётр с удовольствием откликался на Питера.

К тому же воевать тогда взялись не с немецким языком и даже не с немецким народом, а с германским государством – не случайно русский народ, соблюдая полную, как сказали бы сейчас, политкорректность, противника именовал не немцем, а именно германцем.

Но главное – город, став Петроградом, лишался своего небесного покровителя. И уж совсем было обидно, что новое название ставило северную столицу в один ряд с Елисаветградом, Константиноградом, Новоградом, Павлоградом…

Впрочем, Петроградом северную столицу именовали ещё задолго до наступления сумасшедшего ХХ века. Помните, у Пушкина в «Медном всаднике»: «Над омрачённым Петроградом / Дышал ноябрь осенним хладом»? Да и без всякого «Санкт», словно запамятовав, что новая столица поименована в честь апостола, а вовсе не царя Петра, обходились ещё при жизни северного демиурга. Дело было понятное – до святого далеко, а до государя, который разгуливает по городским стройкам с увесистой палкой, – ох как близко. К тому же сам царь, с присущей ему скромностью, на забвение святости имени города никому не пенял.

Однако всё это было в народной или поэтической речи, а отнюдь не в официальной. И неудивительно, что те петербуржцы, которые обладали иммунитетом против националистической бациллы, охватившей северную столицу в дни начала войны, выражали недовольство сменой имени города. Художник Константин Сомов называл это позором. Александр Бенуа часто повторял, что это наименее простительная ошибка из всех многочисленных ошибок Николая II, ибо она – «измена Петербургу». Даже некоторые представители самой власти были против инициативы царя. Бывший министр народного просвещения, а в ту пору петербургский голова Иван Толстой записал в личном дневнике: «Такого рода шовинизм мне совсем не нравится, являясь довольно печальным предзнаменованием…»

Однако недаром подмечено, что чехарда с переименованиями – одна из любимых русских забав. Всего через два дня после смерти первого большевистского вождя, 26 января 1924 года, по решению II Всесоюзного съезда Советов город получил новое официальное имя: Ленинград. Именной ряд выстраивался явно по нисходящей: от святого – к помазаннику Божьему, а от него – и вовсе к политическому деятелю с сомнительной репутацией. Но в стране воинствующего атеизма это уже мало кто замечал. Новый угар – вождистского фанатизма – туманил головы. Причём настолько, что, как свидетельствует очевидец, «некоторые ретивые цензоры даже требовали переименовать петрографию (наука, описывающая горные породы и составляющие их минералы. – Прим. ред.) в ленинграфию».

Историческая справедливость восторжествовала только 6 сентября 1991 года, когда в результате городского референдума Ленинград наконец вновь стал Санкт-Петербургом. И хочется верить, уже навсегда…

…Три имени на протяжении менее трёхсот лет – не многовато ли? Если учесть, как называли свой город сами жители – знаменитые и безвестные, – эта разноголосица имён покажется сущей безделицей. Сам Пётр I любовно сравнивал своё детище с «парадизом», раем земным. Кроме того, царь частенько величал юную столицу то «северным Амстердамом», то «северной Венецией». В таких ассоциациях для него раскрывались две важнейшие ипостаси будущего города – функциональная и архитектурная: новая столица России должна была вырасти в крупнейший порт и стоять на реках и каналах. При Екатерине II столицу стали вдобавок называть «Северной Пальмирой», намекая тем самым на сравнение российской императрицы с прославленной Зиновией, властительницей древней сирийской Пальмиры, которая противостояла всесильному Риму. Поэты любили именовать Петербург «Петрополем» или «Петрополисом» (от греч. petros – камень, polis – город). Пришедшие к власти большевики – «городом Ленина» и «колыбелью революции».

Собрание определений, которые когда-либо давали Петербургу, настолько обширно, а главное – разношёрстно, что подчас даже не верится, будто всё это сказано об одном и том же городе. Николай Карамзин называл Петербург «блестящей ошибкой», Тарас Шевченко – «городом-упырём», Фёдор Достоевский – «умышленным», «самым угрюмым» и «самым фантастическим из всех городов земного шара», Константин Аксаков – «памятником насилья», Николай Некрасов – «роковым», Александр Блок – «неуловимым», Николай Бердяев – «катастрофическим», Николай Агнивцев – «гранитным барином», «блистательным» и «странным»… Ещё говорили: «город-выскочка», «город-декорация», «город-театр», «город-компиляция», «город-Вавилон» и, наконец, «четвёртый Рим» (в противовес Москве – «третьему Риму»). В народе Питер «любовно» именовали «полковой канцелярией», «чиновничьим департаментом».

Но кто бы как ни называл его, все любили этот город. Каждый по-своему. Кто-то – преклоняясь перед ним. Кто-то – терпя его, как терпят близкого человека просто потому, что он близкий. А кто-то – потому, что не представляет себе, как можно жить где-то в другом месте.

Сергей Ачильдиев, редактор отдела спецпроектов «НВ»