Блокада. Первый день
Валя Самучёнок: «Появился низкий рокочущий гул. Окна дрожат. Что ж это, думаю, может быть? У окна стоял стол, я, малявка, поставила на него стул, взобралась на эту пирамиду и выглянула в форточку. Так, сбоку чуть-чуть, – полнеба в крестиках. Самолёты! Мне было хорошо видно: мы жили на последнем этаже дома 170 по Старо-Невскому проспекту. Я спрыгнула на пол и побежала туда, где у нас чёрный ход. Забилась между дверьми и простояла там весь этот жуткий первый налёт 8 сентября».
Боря Печёнкин: «В тот день мы с мальчишками бегали на крышу смотреть, как взрослые тушат «зажигалки». Гоняли нас оттуда, само собой, вовсю. Но мы всё равно лезли. А потом стало уже не до нас. Сам видел, как горели и Бадаевские склады, и «Красный треугольник». На один только наш дом упало двадцать «зажигалок». Мы с мальчишками сбросили с крыши несколько штук. Берёшь такие большие щипцы обеими руками и – вниз. Щипцы огромные, метра полтора длиной. Страшно было. Я и вообще-то первый раз очутился на крыше нашего дома, а тут ещё бомбы».
Валентина Хренова: «Когда начался тот первый страшный налёт, в нашем садике, где я служила воспитательницей, старшие дети бежали сами, только взрослые стояли у входа в щель и считали по головам, чтоб ни одного не потерять. А самых маленьких выносили на руках… Немцы, казалось, зажгли всё вокруг. Бадаевские склады горели, маргариновый завод… А мы-то на Обводном канале, совсем недалеко. Над городом стояла чёрная едкая лавина дыма. Запах такой, будто горит громадная сковородка. Вот как жир горит на сковородке».
…Никто – ни маленькие, ни большие – ещё не знал, что этот день станет первым блокадным днём и вообще что началась блокада. Но почти всем он запомнился навсегда, потому что около семи вечера вражеская авиация совершила первый массированный налёт на Ленинград: в городе вспыхнуло 178 пожаров, 52 из них – в жилых домах, 24 человека погибли. А ещё потому, что раньше ленинградцы уходили на войну, а теперь война сама пришла к ним.
Евдокия Иссурина: «Мы жили у больницы Коняшина в длинной, как пенал, комнате деревянного дома. Утром Саша поцеловал меня и ушёл на службу, в Дом Красной Армии. Прошло несколько минут, и вдруг такой страшный взрыв, что весь наш дом подпрыгнул как мячик. Ударило совсем рядом. Я сразу поняла: это же на трамвайной остановке, где Саша сейчас стоял! Села на нашу застеленную одеялом кровать, сложила руки на коленях и окаменела. Всё, нету больше моего Санечки… Мне казалось, я просидела так целую вечность. Но тут дверь распахнулась, и Саша мне с порога: «Дусенька, я живой! Это не на остановку попало!» Подлетел, ещё раз поцеловал и убежал. Шла война, и малейшее опоздание на службу приравнивалось к дезертирству».
Потом будет первое нестерпимое чувство голода и первый голодный обморок. Первый блокадный снег, укрывающий замёрзшие трамваи. Первая пытка холодом. Первая гибель прохожего на улице, соседа по квартире, родного человека. Первое понимание того, что, несмотря на весь окружающий ужас, надо во что бы то ни стало оставаться человеком, ленинградцем…
И конечно, никто ещё не знал и даже не мог подумать, что первый день – лишь один из долгой череды 872 дней. Именно столько, а не 900 суток город оставался в осаде. Кто первый округлил продолжительность блокады и для чего – неведомо. Но наверняка это был не блокадник, а если всё же блокадник, то далеко не рядовой. Ведь каждодневный ужас блокадного бытия не допускал мысли, что в таких условиях можно прожить хотя бы лишние сутки, не говоря уж почти о месяце. Да и сам подвиг ленинградцев, выстоявших и победивших все тягчайшие испытания, не нуждался в том, чтобы его каким-либо способом пытались увеличивать…
...8 сентября 1941-го, когда противник окончательно замкнул кольцо вокруг Ленинграда, в городе оставалось
2 миллиона 544 тысячи мирных граждан. Причём около половины из них нигде не работали. В продуктовых карточках неработавшие именовались со всей безжалостностью военного времени – иждивенцы.
И ещё один страшный факт: примерно пятую часть оказавшихся в блокадном плену составляли дети. Правда, в советской историографии обычно утверждалось, что детей было лишь 400 тысяч, но это не соответствовало действительности. По архивным данным, 6 сентября, то есть всего за два дня до начала блокады, выдали 459 200 детских продуктовых карточек. Однако и это было далеко не всё, потому что детские карточки выдавались только детям не старше 11 лет.
До сих пор никто не может объяснить, почему же подростки, чей бурно растущий организм требует усиленного питания, вдруг тоже попали во взрослые, точнее – в иждивенцы (без паспорта начали принимать на работу лишь в 1942 году), а значит, первыми были обречены на голодную смерть. И почему именно после 11 лет, не раньше и не позже? Возможно, разгадка кроется в статье 12 Уголовного кодекса РСФСР, принятой ещё 25 ноября 1935 года на основании постановления ЦИК и СНК СССР в качестве дополнения к кодексу: «Несовершеннолетние, достигшие двенадцатилетнего возраста, уличённые в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытке к убийству, привлекаются к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания». «Все меры наказания» – это означало самые тяжёлые приговоры, включая расстрел. Так в своё время «лучший друг детей» Иосиф Сталин позаботился о дочерях и сыновьях «врагов народа», поэтому нет ничего удивительного, что с началом блокады его верный соратник Андрей Жданов распространил идею Верховного вождя на всех ленинградских подростков.
Но, повторяю, 8 сентября 1941-го никто из ленинградцев ещё не знал ни своего будущего, ни будущего, которое ждёт весь город. В тот день был понедельник, ярко светило солнце, и все горожане ещё хорошо помнили обещание вождей разгромить врага в самое ближайшее время…
Сергей Ачильдиев, редактор отдела спецпроектов «НВ»
